– А что будет, если я войду? – спросил Сомс. – Он узнает меня? Я, как вы помните, составил его завещание в тысяча девятьсот седьмом году, после смерти мисс Эстер.

– Да, сэр, – замялась Смиэер. – Не берусь сказать.

Может быть, узнает; он для своего возраста удивительный человек.

Сомс переступил порог и, выждав, когда Тимоти обернулся, громко сказал:

– Дядя Тимоти!

Тимоти сделал три шага и остановился.

– Эге? – сказал он.

– Сомс! – крикнул Сомс во весь голос, протягивая руку. – Сомс Форсайт!

– Нет! – произнёс Тимоти и, громко постукивая палкой, продолжал свою прогулку.

– Кажется, не выходит, – сказал Сомс.

– Да, сэр, – отозвалась Смизер, несколько приуныв, – видите ли, он не кончил ещё своей прогулки. Он никогда не мог делать два дела сразу. Днём он, верно, спросит меня, не приходили ли вы насчёт газа, и вот будет мне тогда задача объяснять ему!

– Не думаете ли вы, что при нём нужен был бы мужчина?

Смизер всплеснула руками.

– Мужчина! Ох нет! Мы с кухаркой отлично управляемся вдвоём. Попади он в чужие руки, он бы тотчас свихнулся. И моим хозяйкам совсем не понравилось бы, чтобы в доме жил посторонний мужчина. К тому же ведь он наша гордость!

– Врач, конечно, его навещает?

– Каждое утро. Он прописывает, что ему давать и поскольку, и мистер Тимоти так привык, что совсем не обращает внимания – только высовывает язык.

– Да, – сказал Сомс отворачиваясь. – Грустное всетаки зрелище.

– О, что вы, сэр! – с жаром возразила Смизер. – Не говорите! Теперь, когда он больше ни о чём не тревожится, он наслаждается жизнью, право. Как я часто говорю кухарке, мистеру Тимоти теперь лучше, чем когда бы то ни было. Понимаете, он если не гуляет, так принимает ванну или ест, а если не ест, так спит; так оно и идёт. Он не знает ни забот, ни печалей.

– Да, – сказал Сомс, – это, пожалуй, правильно. Ну, я пойду. Кстати, дайте-ка мне посмотреть его завещание.

– Для этого, сэр, мне нужно время; он его держит под подушкой; сейчас он бодрый и может заметить.

– Я хотел бы только знать, то ли это самое, что я составлял для него, – сказал Сомс. – Вы как-нибудь взгляните на число и дайте мне знать.

– Хорошо, сэр; но я знаю наверное, что это то самое, потому что мы с кухаркой были свидетельницами, как вы помните, и наши имена все ещё стоят на нём, а подписывались мы только раз.

– Отлично, – сказал Сомс.

Он действительно помнил. Смизер и Джэйн были самыми подходящими свидетельницами, так как в завещании Тимоти нарочно ничего не отказал им, чтобы им не было никакой корысти в его смерти. По мнению Сомса, эта «предосторожность была почти непристойна, но таково было желание Тимоти, и, в конце концов, тётя Эстер вполне обеспечила старых служанок.

– Отлично, – сказал он, – прощайте, Смизер. Следите за ним и если он когда-нибудь что-нибудь скажет, запишите и дайте мне знать.

– О, непременно, мистер Сомс; можете на меня положиться. Так приятно было повидать вас. Кухарка будет в восторге, когда я ей расскажу.

Сомс пожал ей руку и пошёл вниз. Добрых две минуты он простоял перед вешалкой, на которую столько раз вешал свою шляпу. «Так все проходит, думал он. – Проходит и начинается сызнова. Бедный старик!» И он прислушался – вдруг отдастся в колодце лестницы, как волочит Тимоти свою лошадку; или выглянет из-за перил призрак старческого лица, и старый голос скажет: «Ах, милый Сомс, это ты! А мы только что говорили, что не видели тебя целую неделю!»

Ничего, ничего! Только запах камфоры да столб роящейся пыли в луче, проникшем сквозь полукруглое окно над дверью. Милый, старый дом! Мавзолей! И, повернувшись на каблуках. Сомс вышел и поспешил на вокзал.

V. РОДНАЯ ЗЕМЛЯ

Такого рода чувство испытывал Вэл Дарти на сороковом году своей жизни, когда он в тот же четверг рано поутру выходил из старинного дома, купленного им на северных склонах сэссекских Меловых гор. Направлялся он в Ньюмаркет, где был в последний раз осенью 1899 года, когда удрал из Оксфорда на скачки. Он остановился в дверях поцеловать на прощание жену и засунуть в – карман бутылку портвейна.

– Не перетруждай ногу, Вэл, и не играй слишком рьяно.

Её грудь прижалась к его груди, глаза глядели в его глаза, и Вэл чувствовал, что и нога его и карман в безопасности. Он не должен зарываться; Холли всегда права, у неё врождённое чувство меры. Других это могло удивлять, но Вэл не видел ничего странного в том, что он, хоть и был наполовину Дарти, в течение двадцати лет сохранял нерушимую верность своей троюродной сестре с того дня, как романтически женился на ней в Южной Африке, в разгар войны; и, сохраняя верность, не испытывал скуки, не считал, что приносит жертву: Холай была такая живая, так всегда лукаво опережала его в смене настроении. Будучи в кровном родстве, они решили – вернее, Холлн решила – не заводить детей, и она хоть и поблекла немного, но всё же сохранила свою внешность, свою гибкость, тон своих тёмных волос. Вала больше всего восхищало, что она живёт своей собственной жизнью, направляя при атом и его жизнь и с каждым годом совершенствуясь в верховой езде. Она не забросила музыку, очень много читала – романы, стихи, всякую всячину. Там, на их ферме в Южной Африке, она замечательно ухаживала за больными – за чернокожими женщинами и их ребятишками. Она по-настоящему умна, но не поднимает шума из-за этого, не важничает. Не отличаясь особой скромностью. Вал, однако, пришёл к сознанию, что Холли выше его, и он ей с лёгким сердцем прощал это – большая уступка со стороны мужчины. Следует также отметить, что, когда бы он ни смотрел на неё, Холли всегда это знала, она же часто смотрела на него, когда он этого не замечал.

Он поцеловал её на крыльце, потому что не должен был целовать её на платформе, хотя ока провожала его на станцию, чтобы отвести назад машину. Загорев и покрывшись морщинами под жарким солнцем колоний и в борьбе с постоянным коварством лошадей, связанный своей ногой, повреждённой в бурской войне (и, может быть, спасшей ему жизнь в мировой войне), Вэл, однако, мало изменился со времени своего сватовства – та же была у него открытая, пленительная улыбка, только ресницы стали, пожалуй, ещё темней и гуще, но так же мерцали сквозь них светло-серые глаза, да веснушки выступали резче, да волосы на висках начали седеть. Он производил впечатление человека, долго жившего – в солнечном климате деятельной жизнью лошадника.

Резко поворотив машину на выезде из парка, он сказал:

– Когда приезжает маленький Джон?

– Сегодня.

– Тебе ничего не нужно для него? Я могу привезти в субботу.

– Ничего не нужно: но, может быть, ты приедешь одним поездом с Флёр в час сорок.

Вэл пустил форд галопом; он всё ещё правил машиной, как правят в новой стране по дурным дорогам: не соглашаясь на компромиссы и у каждой рытвины ожидая царствия небесного.

– Вот маленькая женщина, которая знает, чего хочет, – сказал он, – ты в ней это заметила?

– Да, – сказала Холли.

– Дядя Сомс и твой отец… Не вышло бы неловко!

– Она этого не знает, и Джон не знает, и, конечно, не надо им ничего рассказывать. Всего только на пять дней, Вэла.

– Семейная тайна! Запомним.

Если Холли сочла это достаточно безопасным, значит так оно и есть. Хитро скосив на Вала глаза, она сказала:

– Ты заметил, как она ловко назвалась к нам?

– Нет.

– Очень ловко. Какого ты мнения о ней. Вал?

– Хорошенькая и умная; но она, сдаётся мне, выбросит седока из седла на первом же повороте, если её разгорячить.

– Никак не решу, – пробормотала Холли, – типична ля она для современной молодой женщины. Новая стала родина, трудно что-нибудь понять.

– Тебе? Но ты всегда так быстро во всём разбираешься.

Холли засунула руку в карман его пальто.